Увидев братьев, Сашка приободрился было. Но нет, Киры нигде видно не было. Женщин вообще раз-два и обчелся. Неужели она была одна в момент атаки, а ее братья находились в передовом или фланговых дозорах?

Толку-то с этих дозоров… Отделали, как малых детей.

«У наших были пулеметы, сведи-ка с пулеметом счеты», — вспомнилась ему цитата, которую дед включил в свою книгу, в раздел про колониальные войны. Принадлежала фраза какому-то Беллоку и касалась разгромной победы англичан не то над бедуинами, не то над бабуинами. Тех просто смели волной пулеметного огня вместе с их верблюдами.

«Правильно. Думай». Думать о чем угодно, лишь бы отвлекаться. Лишь бы не зацикливаться.

Как он и предсказывал, преследователи отстали от них. Во всех смыслах — и не смогли догнать, и отвязались.

— К утру оставим здесь женщин под присмотром раненых… или наоборот, раненых под присмотром женщин, — услышал он откуда-то издалека голос Пустырника. — А сами пойдем за колонной. Будем следовать за ними и ждать шанса.

— А наших зверям бросим? — подал голос Волков. Он тоже вышел живым из этой адской мышеловки.

Он имел в виду мертвых.

— И тебя, и меня бросим, если надо будет. Пойти на трассу сейчас — это самим в жмуры записаться. Место открытое. Они мало того что мины и растяжки явно поставили, так могли еще и оставить человек двадцать в засаде. Нам надо в первую голову думать о живых, которые в плену, во вторую — как ублюдков из живых вычеркнуть. О мертвых — потом.

Взрослые… точнее старшие (а сам он кто, если не взрослый?) — судили и рядили еще минут двадцать. Но в итоге сошлись на предложении Пустырника. Выходило, что их окажется почти тридцать человек — сильных, вооруженных, а главное, озлобленных. Трудно сказать, кто сильнее — те, кому нечего больше было терять, или те, чьи семьи попали в руки врага. О мертвых, оставшихся на месте расправы, позаботятся те из раненых, у которых руки-ноги целы. Но только через несколько дней, когда шухер уляжется. Тогда же — но не раньше — можно будет сходить поискать на шоссе остатки провизии. А пока придется довольствоваться тем, что успели унести с собой.

Сашка не перебивал их, молча сидел, подперев голову руками, и чертил на земле палочкой одному ему понятные знаки. Потом взял дневник, вечную ручку и на пять минут погрузился в свои записи. Когда он закончил, на первом листе было немного текста и рисунок, выполненный быстрыми косыми штрихами. Портрет.

На лице парня, когда он подошел к Пустырнику, нельзя было прочесть ни гнева, ни страдания.

— Зачем вы мне врали? — спросил Младший тихо. — Что он живой… Я же не баба.

Пустырник поднял на него глаза. Видно было, что он устал — и непонятно, от чего больше. От обрушившихся проблем или от необходимости так много говорить с людьми.

— Знаю, что не баба. Но на тебя и так много свалилось, Саня. Решил, что рассказать успею. В тот момент нужно было из опасного места живыми выйти. Ты шел замыкающим, за дорогой смотрел. Да и старушку не хотелось огорчать. Пойди, кстати, проведай ее… У нас пара часов, — он ел кусок вареной зайчатины прямо с ножа, посыпая солью. Зайца подстрелили еще утром, до всего.

Напрасно Саша ожидал, что тот разделит тушку поровну. Мужик видимо рассудил, что у парня есть свой запас в вещмешке, и нечего его баловать. Огонь они разводить не стали. Да и нескоро теперь им будет дело до вкуса пищи.

— А бородатого ты хорошо накарябал, — произнес Пустырник с набитым ртом. — Увижу в прицеле… не спутаю. Как живой глядит.

— Надеюсь, недолго ему осталось. Только пуля семь шестьдесят два для него — это слишком просто.

«И когда он только успел заглянуть мне через плечо?».

— Не хочешь остаться с ними? — испытующе глядя ему в глаза, спросил Пустырник. — Да ладно… Знаю, что не хочешь. Тогда через пятнадцать минут будь в сборе.

Сашка действительно не хотел оставаться с ранеными. Не только потому, что ему было стыдно, что он даже не поцарапал ни одного из чужаков. Не показал им, как может убивать ружье и мачете. И не только из-за Киры и Женьки.

Был еще страх перед тем, что будет, когда бабушка с Гошей узнают, что глава их семьи, их сын и брат — погиб. Лежит там мертвый и окоченевший, и нельзя пока даже отогнать ворон.

Костерок они развели только очень маленький. Даже воды не согреть. Больше пока было нельзя. Пока шел дождь, с потолка мерно капали капли. Проходя мимо, Младший увидел свое отражение в маленькой лужице. Лицо было похоже на белую маску.

Волки, может, и не тронут. Придут, привлеченные запахом крови, и будут смотреть издалека, из чащи, глотать слюну, но на шоссе не выйдут, чувствуя близость живых вооруженных людей. А вот вороны не побоятся. Они себя чувствуют вольготно в этих краях — черные, жирные, наглые. Зиму их вид пережил, и теперь стал едва ли не вершиной пищевой цепочки.

Когда разведчики убедятся, что все чисто, и доберутся до места кровавой бойни, вороны успеют не только вытащить глаза из глазниц, но и обклевать лица.

«Я жалкий трус. Я не хочу видеть, что будет, когда они узнают».

Лучше в огонь и под пули.

Из рассказов деда Сашка знал, что после потери по-настоящему больно будет потом, через пару дней, а может, через неделю. И ненависть — хорошее обезболивающее. Когда ненавидишь… почти не больно. Не было ему больно и когда он кольнул себя острием «Ка-Бара» в тыльную сторону ладони, прошептав пару фраз, смысл которых был в том, что не знать ему покоя, пока последний из отнявших у них мир не ляжет такой же бесформенной кучей, как легли Упырь, Гришка или гнусавый.

Несколько капель крови упали на снег.

Он даже не заметил, как что-то бухнулось перед ним на развернутый кусок целлофана.

— На, лопай, — услышал Данилов, поднимая глаза. — Только не будь трусливым, как эта зверюшка. Если хочешь жрать — так и скажи. А колоть себя не надо. Это не по-мужски. Чужих будешь… и не так, а поглыбже.

Когда парень подошел в тот угол, где они устроили лежанку для бабушки Алисы, то увидел, что Гоша сидит рядом с ней, перебирает ее седые волосы и повторяет:

— Мама, мама, мама-мама…

Если бы у Александра и были какие-то сомнения: идти или остаться — они бы исчезли теперь. Парень увидел, как старуха приподнялась на своем жестком ложе и что-то сказала сыну — старшему, а теперь и единственному, и погладила его по огромной лобастой голове, стриженной под горшок. Что он понимал в жизни? Этот большой ребенок, который лет до пятнадцати пытался забраться ко всем на руки, хотя весил уже не меньше теленка.

«Ну, сволочи. Молитесь…»

Они шли параллельно дороге, не выходя на открытое место, шаг в шаг. На ветвях серебрился иней. По свежему снегу следы на дороге — от шин и от ног — были хорошо заметны. Да чужаки и не прятались.

К полудню они поняли, что возле старой станции техобслуживания и заправки колонна разделилась. Часть вещей захватчики перенесли на свои грузовики и укатили на запад, забрав с собой и «бурубухайку», и машину киселевцев. Это была хорошая новость. Значит, их осталось меньше, и они, скорее всего, махнули рукой на тех, кого им не удалось поймать.

Четкие следы колес перемежались глубокими следами ног. Пленные или часть из них по-прежнему шли на своих двоих. Почему их заставляют идти пешком? Почему не посадят в освободившиеся фургоны?

Похоже, многое из грузов пришлые оставили на тех же прицепах, на которых оно им досталось. И теперь покорные лошадки, поменявшие хозяев, послушно тянули повозки обратно на север, к Новокузнецку. А людей гнали рядом. Тракторов тоже не было видно. Либо их угнали куда-то, либо бросили, слив топливо.

Личные вещи захватчики просто выкидывали на дорогу. И лежали в замерзшей дорожной грязи чьи-то тапочки, столовые приборы, игрушки, битая посуда, бусы… все то, что отец говорил не брать. Но в каждый тюк и каждую сумку вождь не мог заглянуть.

Все это лучше любого указателя отмечало путь каравана, ставшего конвоем. А еще трупы в снегу. Их было пять за отрезок пути длиной в тридцать километров, все пятеро были мужчинами. Должно быть, пытались бежать или сопротивлялись. В последнее, впрочем, верилось с трудом. Но на снегу тут и там были пятна крови. Сашка знал их всех только по именам. А самым последним был Пашка. У него была дыра во лбу и не хватало трех пальцев на руках. Он уже начал обрастать, как бородой, инеем.